Кан был хрупкий темноволосый человек с большими черными горящими глазами. Он был молод, не старше тридцати. Глядя на него, никто не сказал бы, что это смельчак, долгие годы игравший с огнем. Скорее, он походил на поэта: настолько задумчивым и в то же время открытым было это лицо. Рембо и Вийон, впрочем, тоже были поэтами. А то, что совершал Кан, могло прийти в голову только поэту.

Громкоговоритель внезапно умолк.

– Извините, – сказал Кан, – я хотел дослушать речь до конца. Вы видели людей на улице? Часть из них с радостью прикончила бы президента – у него много врагов. Они утверждают, что Рузвельт вовлек Америку в войну и что он несет ответственность за американские потери.

– В Европе?

– Не только в Европе, но и на Тихом океане, там, впрочем, японцы сняли с него ответственность. – Кан взглянул на меня внимательней. – По-моему, мы уже где-то встречались? Может, во Франции?

Я рассказал ему о моих бедах.

– Когда вам надо убираться? – спросил он.

– Через две недели.

– Куда?

– Понятия не имею.

– В Мексику, – сказал он. – Или в Канаду. В Мексику проще. Тамошнее правительство более дружелюбно, оно принимало даже испанских refugies Надо запросить посольство. Какие у вас документы?

Я ответил. Он улыбнулся, и улыбка преобразила его лицо.

– Все то же самое, – пробормотал он. – Хотите сохранить этот паспорт?

– Иначе нельзя. Он – мой единственный документ. Если я признаюсь, что паспорт чужой, меня посадят в тюрьму.

– Может, и не посадят. Но пользы это вам не принесет. Что вы делаете сегодня вечером? Заняты?

– Нет, конечно.

– Зайдите за мной часов в девять. Нам понадобится помощь. И здесь есть такой дом, где мы ее получим.

Круглое краснощекое лицо с круглыми глазами и всклокоченной копной волос добродушно сияло, как полная луна.

– Роберт! – воскликнула Бетти Штейн. – Боже мой, откуда вы взялись? И с каких пор вы здесь? Почему я ничего о вас не слышала? Неужели не могли сообщить о себе! Ну конечно, у вас дела поважнее. Где уж тут вспомнить обо мне? Типично для…

– Вы знакомы? – спросил Кан.

Невозможно было представить себе человека, участвовавшего в этом переселении народов, который не знал бы Бетти Штейн. Она была покровительницей эмигрантов – так же, как раньше в Берлине была покровительницей актеров, художников и писателей, еще не выбившихся в люди. Любвеобильное сердце этой женщины было открыто для всех, кто в ней нуждался. Ее дружелюбие проявлялось столь бурно, что порой граничило с добродушной тиранией: либо она принимала тебя целиком, либо вы становились врагами.

– Конечно, знакомы, – ответил я Кану. – Правда, мы не виделись несколько лет. И вот уже с порога, не успел я войти, как она меня упрекает. Это у нее в крови. Славянская кровь.

– Да, я родилась в Бреславле, – заявила Бетти Штейн, – и все еще горжусь этим.

– Бывают же такие доисторические предрассудки, – сказал Кан невозмутимо. – Хорошо, что вы знакомы. Нашему общему другу Россу нужны помощь и совет.

– Россу?

– Вот именно, Бетти, Россу, – сказал я.

– Он умер?

– Да, Бетти. И я его наследник.

– Понимаю.

Я объяснил ей ситуацию. Она тут же с жаром ухватилась за это дело и принялась обсуждать различные варианты с Каном, который как герой Сопротивления пользовался здесь большим уважением. А я тем временем огляделся. Комната была очень большая, и все здесь соответствовало характеру Бетти. На стенах висели прикрепленные кнопками фотографии – портреты с восторженными посвящениями. Я начал рассматривать подписи: многие из этих людей уже погибли. Шестеро так и не покинули Германию, один вернулся.

– Почему фотография Форстера у вас в траурной рамке? – спросил я. – Он ведь жив.

– Потому что Форстер опять в Германии. – Бетти повернулась ко мне. – Знаете, почему он уехал обратно?

– Потому что он не еврей и стосковался по родине, – сказал Кан. – И не знал английского.