Кто-то обругал меня, что, мол, мешаю смотреть представление, кто-то обдал запахом лука и пива, еще один – воткнул локоть под ребра. Я сносил все смиренно, хоть и сожалел, что не в служебном платье – не в черном плаще и не в кафтане с вышитым на груди сломанным распятием. Ведь, как я не единожды замечал, люди обретают невероятную способность сливаться с окружающим, едва узрев инквизитора. И тогда даже запруженные толпами горожан хезские улицы делаются на удивление пустынны.

Но мы – функционеры Святого Официума – суть люди тихие и сердцем смиренные. Предпочитаем держаться в тени, чтоб оттуда внимательно следить за грешными поступками ближних. Так уж оно бывает, что из тени проще заметить тьму, а свет лишь ослепляет.

Наконец нам с Риттером удалось выбраться на улицу. Пригревало яркое апрельское солнышко, и в этой первой весенней жаре куда как отчетливо чувствовался Хез-хезрон. Объедки, что скапливаются в переулках, нечистоты, что льются по улицам или засыхают твердой коркой (которую, впрочем, размоет первый же дождь). Грязные потные люди, что никогда не вспоминают о бане и никогда не стирают одежду. Ну и, конечно же, к сердечной болести вашего нижайшего слуги, я оставался одним из немногих, кому все это было ненавистно. Однако именно таков Хез-хезрон, и мне приходилось мириться с тем фактом, что – в горести и в радости – судьба моя была с ним тесно связана.

– Вы снова отказали моей пьесе, – сказал мастер Риттер обвиняющим, но и слегка плаксивым тоном.

– Не мы, но канцелярия епископа, – пояснил я, одновременно обходя пьяницу, который едва не упал мне в объятия. – Вы ведь знаете, что Инквизиториум редко занимается делами, связанными с деликатной материей высокого искусства.

– Да не все ли равно? – махнул он рукой. – Знаете, сколько я потерял?

– А отчего же вы не пишете комедий? – спросил я и отбросил руку карманника, который пытался ощупать пояс Риттера. – Займитесь светлыми сторонами жизни.

Две толстые торговки ссорились у прилавков, одна пыталась огреть вторую по голове чугунной сковородой, но поскользнулась на куче гнилых капустных листьев и упала навзничь, высоко задрав юбки. Мелькнули толстые ляжки с багряными цветочками расцарапанных прыщей.

– Вот, например, – кивнул я. – «Веселые торговки из Хеза». Готовый сюжет для пьесы.

– Все шутите. – Он глянул на меня несколько хмуро, а его бледные небритые щеки покрылись кирпичным румянцем.

– Нисколько не шучу, – ответил я. – Я читал ваши пьесы. Трагическая любовь, злые властители, интриги, предательства, обман, отравительство, убийства из-за угла, страдания в казематах, призраки убитых, лесные духи… Кому это нужно, Хайнц? Кто бы захотел читать или смотреть на такие вещи?

– Вы же, однако, прочли…

Мы сели за столом у корчмы «Под Петлей и Перекладиной». Носила она такое странное название, поскольку в стародавние времена неподалеку стояла городская виселица. Владелец даже показывал гостям прогнивший пенек, который якобы был некогда основанием той виселицы, но сам я думал, что это уловка для привлечения клиентов.

– Кувшин пива и две кружки, – приказал я служанке.

Когда уходила, Риттер попытался схватить ее за попку, но служанка ловко увернулась и оскалила ему в усмешке сломанные зубы.

– Как полагаете, хоть когда-то нам можно будет писать и ставить то, что пожелаем? – спросил он меня. – И чтобы только читатель или зритель решал, чего он хочет?

– Конечно, нет, – рассмеялся я. – Как вам только в голову такое приходит, господин Риттер? Разве позволите вы ребенку одному углубиться в неведомый лес, не рассказав прежде, какой дорогой он должен идти, и не убрав опасности с его пути? Слова обладают великой силой, так что наша повинность – слова эти контролировать. Иначе могут принести они много зла.

– Наверное, вы правы, – пробормотал Риттер, но я видел, что не убедил его.